ребекка бормочет себе под нос неразборчивые грязные ругательства и проклятья на китову дурную голову, пока сосредоточенно ковыряется ключом в упрямом дверном замке, а потом не выдерживает, и принимается глухо лупить по двери ладонью. не самые приятные ощущения в мире. звонок благополучно сломался, наверное, год назад, но тогда ей казалось, что это – меньшее зло, а теперь ребекка вынуждена пожинать горькие плоды легкомысленности, как чужой, так и своей собственной.
бдительная соседка, безымянная безвозрастная тетка, похожая на тощую церковную мышь, мгновенно выглядывает из мрачных недр своего захламленного жилища, чтобы нарочито сердито поинтересоваться тем, что ребекка творит, и клятвенно пообещать сейчас же спустить на нее всю полицию штата, но бек выдавливает из себя вымученную улыбку, совершенно обезоруживающе жалкую, и едва слышно униженно лепечет оправдания и извинения, мол, все в порядке, мисс, простите за беспокойство, и стучит еще раз, уже немного тише, и кит сразу появляется на пороге, словно именитый голливудский актер на вручении особо весомой премии, который только этого момента и ждал всю свою сознательную жизнь, и сотни раз репетировал речь, только заспанный, совершенно не по-голливудски растерянный. растрепанные волосы кита похожи на воронье гнездо, жестоко разоренное голодными уличными кошками, на губах неопрятно засохли крошки и кровавые пятна от кетчупа. кит, вероятнее всего, в очередной раз небрежно захлопнул дверь, чтобы затем благополучно отрубиться под голубоватое мерцание телевизора и вчерашний хот-дог.
тетка-мышь неодобрительно хмурится, кидая в его сторону довольно выразительный взгляд, поджимает и без того тонкие губы в бледно-розовую нить, качает бесцветной головой, но все же без лишних колких комментариев удаляется в свою нору. само презрение воплоти. я же просила. экспрессии в утомленном голосе ребекки примерно столько же, сколько в дохлом голубе.
времена экспрессии безвозвратно прошли, и им на встречу явилась смертельная усталость, и она отчитывает кита скорее по укоренившейся привычке, чем в надежде на то, что он внезапно поймет и примет причину ее гнева.

дамская сумочка стремительно летит прямо на пол прихожей, и гигиеническая помада предательски выпадает, и шустро катится по полу, чтобы навсегда сгинуть где-то в вековой пыли за громоздкой тумбочкой. телевизор предсказуемо работает, на экране разворачивается остросюжетная драма при участии красивой женщины в до вульгарности коротком платье и ее киношного супруга – высокого мужчины с утомленным синюшно-бледным лицом бывалого алкоголика. ребекка брезгливо морщится, быстро щелкает пультом, и комната тут же погружается в практически интимный полумрак, и кажется даже почти уютной. кит упорно пытается вставить хотя бы одно словечко, вероятно, хотя бы поздороваться, и суетливо переставляет с места на место грязную тарелку. ребекку это его испуганное мельтешение утомляет просто ужасно, и раздражает, буквально до дрожи в руках бесит. кит не считает, что оставлять посуду на журнальном столике – большое преступление, вполне достойное сиюминутной смертной казни, и поэтому миленький маленький столик, который ребекка так любовно выбирала целую жизнь назад, покрыт бесчисленными следами от кофейных чашек, тарелок, и черт знает, чем еще.
для полноты картины остается только наложить кучу сверху, и можно будет выставлять столик в качестве идеального образца современного искусства. да перестань ты уже. в ее голосе сейчас куда больше жизни, но явно не той, которую хотелось бы слышать из уст любящей супруги.
любящей.
ха-ха.
кит тут же послушно отходит от нее в сторонку, опустив руки по швам, и плюхается в свое дурацкое кресло. кит ничему никогда не удивляется, не пытается оскорбленно протестовать против излишне жестокого обращения, и эта его тупая молчаливая покорность режет глубже и больнее, чем любой остро заточенный нож. она вполне могла бы, разумеется, сказать ему кучу громких слов, очень обидных слов, даже ужасных, но в этом сложно найти хоть крупицу здравого смысла. а зачем, он ведь точно не станет думать над тем, что сказать в ответ, как успокоить ее, только будет долго-долго пялиться на ребекку своим фирменным взглядом неразумного младенчика-переростка, резинового слепоглухонемого пупса, да тихо сопеть, пока она не сдастся, не почувствует себя проигравшей, полной идиоткой, и не уйдет спать, а завтра будет то же самое, и послезавтра, и после-после. день сурка. работающий телевизор, который никто никогда не смотрит, гора грязной посуды, его носки, как всегда без пары, раскиданные по всем углам, разнокалиберные оправдания, полнейшее непонимание того, что именно и зачем она от него ждет, постепенно угасающая вера в то, что кит на самом деле способен на что-то большее, чем просиживание штанов в кресле, которое она все порывается выкинуть, но никак не осуществит свой порыв, потому что ей жаль его, но уже не из-за того, что она его любит. ребекке вообще все чаще кажется, что кита в этом доме в принципе ничего кроме этого чертового кресла не держит.

ей-богу, если бы ребекке прямо сейчас дали канистру с бензином, и предложили сжечь его вместе с китом, она бы ни секунды не раздумывала.

иногда лучше жевать, чем говорить. в случае кита было бы идеально вообще ни на секунду не прекращать пережевывания. 24 на 7. все 365 дней в году. все, лишь бы он перестал издавать кучу раздражающих звуков, пожалуйста, и начал дышать немного потише.
но чертов кит упрямо выдавливает из легких жалкие извинения, несвязные, насквозь пропитанные надуманностью, одно за другим, как обычно отчаянно пытаются выдавить остатки зубной пасты из опустевшего тюбика. он монотонно тянет слова, и становится до ужаса похож на дешевую заводную куклу с безмозглой резиновой бошкой, и, как и у куклы, китово бледное лицо не выражает ровным счетом ничего.
лицо-холст. лицо-блин. то и дело громко шмыгает носом, но взять салфетку, чтобы высморкаться – нет, это слишком сложно. да и шевелиться придется. кит не особо любит шевелиться.
сюрприз, она связала свою жизнь с убожеством.
и, что самое обидное – он ведь на самом деле нифига не считает себя виноватым, и все эти китовы путанные извинения, поразительно смахивающие на речь дебиловатого ребенка, исключительно для галочки, ну, чтобы она перестала докучать, оставила его в покое, не зудела на ухо, замолчала, заткнулась. ребекка – типичный персонаж пошловатых бородатых анекдотов. стервозная тетка, пилящая мужа. ебаная истеричная сука, которой все мало. он ведь мог бы бухать, уходить в недельные запои. или колотить ее за каждый неловкий взгляд. или изменять ей с ее приятельницами, ловко вешая лапшу на уши. но он ничего не делает, ровным счетом ничего, и, сюрприз, именно это ее и бесит больше всего.
их брак был заключен на небесах и прожил целую неделю, а потом и целый год, и не один, это же просто какое-то чудо. и сейчас, наверное, самое время ей, как настоящей истеричке, вскинуть руки над головой, да вопрошать подлые высшие силы, куда и ради чего она всрала лучшие годы жизни.
вышло бы довольно театрально. даже трагично.
ее праведное возмущение разрастается с опасной скоростью снежной лавины, грозящей окончательно похоронить бедолагу кита под своей неподъемной толщей. ты меня больше не любишь. поразительно спокойное утверждение. упрек. риторический вопрос, который вертелся на самом кончике языка примерно вечность, и вот созрел, наконец, вышел наружу. не то, чтобы об этом реально хотелось говорить, но она уже исторгла из себя слова, сделав обстановку еще острее, хотя, казалось бы, куда уж острее. кит молчит. и бек тоже молчит. и ждет. сейчас он должен начать отбрехиваться, нельзя же вечность провести в молчании, даже не пытаясь защититься. или нет, сейчас он встанет, обнимет ее крепко, и все сомнения пропадут, как будто их не было никогда. но это все слишком сильно для кита, не про него и не для него, так что ничего не меняется. он все так же молча сидит. она молча стоит, сложив руки на груди. часы на стене тикают. за окном с громким рычанием проезжает автомобиль. соседи сверху то ли мебель двигают, то ли олимпийские игры устраивают. да, не любит. нет, не любит. молния не ударяет между ними, божественная длань не появляется из ниоткуда для того, чтобы больно и обидно хлопнуть кита по затылку.
никаких внезапных откровений и удивительных открытий не происходит.
ребекка вообще, кажется, не способна на какую-то особо волнительную страсть. кит однозначно не способен. но когда-то между ними была влюбленность, вполне себе искренняя, незамутненная влюбленность. щенячья. бестолковая. с точно таким же успехом, правда, она могла влюбиться в смазливого незнакомца за барной стойкой, или в разговорчивого парнишку, который работает в маленьком магазинчике на углу улицы, и всегда радостно улыбается ей, когда она сбивчиво отсчитывает мелочь. но разве этого достаточно для того, чтобы счастливо выйти замуж, жить долго, умереть в одной постели в один день? была, конечно, еще и симпатия, куда уж без симпатии. кит не классический красавчик, не влажная мечта, не звездный спортсмен, но что-то особенное было в его трогательной угловатой неуклюжести, в том, как он подслеповато щурит глаза в солнечные дни, как он немного косолапо подволакивает ноги при ходьбе, как чуть сутулит спину. и из этих мелочей родилось ее жгучее необъяснимое желание показать ему небо в алмазах, приоткрыть дверь сказочной страны взрослости и респектабельности. чтобы торжественно войти в нее рука об руку. правда, для кита ноша в итоге оказалась непосильной, да и не нужна была ему взрослость, с которой бек так носилась, и пресловутая респектабельность тоже не всралась, и он никогда не собирался лезть за звездами, открывать двери и так далее, но в решающий момент, когда еще можно было сказать «нет», ребекке жестокую реальность напрочь заслонили непроницаемые розовые очки.
она старалась лишний раз не задумываться над тем, что они совершенно разные люди с совершенно разными целями, а когда ты не думаешь о плохих вещах, они ведь не случаются, правда?
она просто хотела быть для него возлюбленной. или любовницей. или даже музой, может быть. а стала мамочкой. все теплые чувства пересилило упрямое желание гордо выставлять кита перед собой, мол, полюбуйтесь-ка, мой милый мальчик вырос из коротких штанишек, стал настоящим мужчиной. идеальный муж подруги. плод ее кропотливых трудов, отработанных потом и кровью.
почти как пиноккио – бревно, превратившееся в человека.
не превратившееся.
кит сосредоточенно рассматривает мыски носок, некогда белых, большой палец на левой ноге близок к тому, чтобы вырваться на волю. поднимать тоскливый взгляд на ребекку кит не рискует, опасается, видимо, что тогда придется отражать очередной шквал злых упреков, да и молчаливое уклонение от неприятных ответов на неприятные вопросы не прокатит. если не смотреть на ребекку, можно притвориться, что ее в комнате нет. тебе вообще уже ничего не нравится – как бы говорит его скорбная фигура, и это задевает за живое, потому что, черт возьми, да, ей ничего не нравится, и ей не нравится то, куда все стремительней катится ее жизнь, и больше всего ей не нравится человек, с которым она эту самую жизнь когда-то связала. мне кажется, тебе пора.
самое поганое – ее ведь никто не заставлял.

кит – крошечный мышонок, смертельно перепуганный, издающий едва слышный натужный писк, недальновидно сунувшийся за волнующе пахучим кусочком стремительно плесневеющего сыра, и попавший в смертоносные зубы капкана, и теперь потешно и одновременно трагично подергивающий своими серыми кривенькими лапками-прутиками, заходящийся в финальной агонии, будучи не в силах вырваться на свободу. беспомощно болтающаяся в мелководье у самого каменистого берега полупрозрачная рыбешка с круглыми бесцветными глазами, застывшее выражение которых ровным счетом ни о чем не говорит.
ребекке куда проще было бы рассказать киту о том, что они смогли сделать правильно.
ничего.
они ничего не сделали.
правильно было бы взять некую паузу. отдохнуть друг от друга, по крайней мере, так пишут в умных книжках, и так вещают все эти безвозрастные гуру в интернете. потратить последние деньги на то, чтобы какая-то курица с гладким лицом, совершенно неподвижным от филлеров, рассказала им о том, как правильно жить.
такая себе идея.
надо уметь слушать – говорят они все, и поэтому театральная пауза затягивается крепкой канатной петлей на китовой цыплячьей шейке, увенчанной острым кадыком, который дергается вверх-вниз каждый раз, когда он нервно сглатывает, пытаясь угадать, что нужно сделать, чтобы ребекка была довольна. а ребекка уже не будет довольна, она пялится ему куда-то меж его бегающих с потолка на стену глазок, и изображает пресловутый взгляд гадюки, готовой к броску, и взгляд этот кричит громче, чем самый яростный вопль.
киту, правда, нет дела до убийственных взглядов и прохладных советов инстаграмных див. бек может сутки напролет усиленно лупить глаза, да лихорадочно закусывать и без того почти до крови обгрызенные губы, стараясь не начать громко орать, или, что еще хуже, горько плакать от осознания собственного бессилия.
киту никогда не понять беккиной молчаливой строгости дотошной училки, потому что звенящая тишина заставляет беднягу покрываться крупными мурашками и истекать противным липким потом нескрываемого ужаса, и китов годами отработанный ответ на тишину – ролевая игра в страуса, у которого мозг размером с мячик для пинг-понга, и который охотно делает вид, что раз ребекка не стенает особо громогласно, то дела обстоят вполне себе терпимо, и можно сунуть голову поглубже в зыбучий песок, да окончательно расслабить булки, и для того, чтобы разрядить обстановку, начать отпускать неловкие сальности и неуклюжие комплименты вчерашнего прыщавого школьника, в знак того, что в их-то семье безоговорочно царят любовь и мир, а вот это периодически возникающее тотальное непонимание, неспособность договориться на берегу – всего лишь досадная мелочь, которая завтра благополучно сотрется из памяти.
но ребекка на самом деле ничего не забывает. она честное слово не особенно злопамятная, но каждая чертова китова мелкая выходка неумолимо капает в чашу ее терпения, ни разу не бездонную, и именно сегодня, кажется, место в чаше кончилось, и накопленные реки говна радостно потекли во все стороны.
если бы кит умел разговаривать словами через рот, все было бы намного проще, но он не спешит делать жизнь бекки слишком уж легкой, и слова доходят до него с огромным трудом, как будто они ведут диалог глубоко под водой, или будто воздух между ними вдруг оказался наполнен вязкой ватой, и эта вата настойчиво лезет киту прямо в уши, и поэтому он то и дело переспрашивает. и вот это китово изумленное «что же мы сделали не так» отвратительно четко характеризует его умение, вернее, тотальное неумение прислушаться к ее словам. понять ее тревоги. давай, бек, возьми на себя ответственность за происходящее, а я просто постою в стороночке, подожду, когда ты решишь, что же нам делать дальше. нам не стоило. кит не догоняет, совершенно. переспрашивает. кадык ходит туда-сюда, очень раздражающе. нам вообще не стоило жениться. звучит довольно резко. даже немного грубо. пока слова вертелись на ее языке, днями и ночами приобретая все более осмысленную форму, они казались простыми и понятными. логичными. и она думала, что стоит произнести их вслух, все тут же разрешится.
не разрешилось.
слова кажутся невыносимо тяжелыми, как будто потолок свалился им на голову, погребя под собой. слова прибивают их к земле, вбивают в землю.
гравитация, ты такая мразь.
кит, наконец, отвлекается от увлекательного созерцания пустого пространства где-то за ее спиной, и глядит на нее с недоверчивой обидой. как будто ждет, что она глупо захихикает, всплеснет руками, скажет, что это был всего лишь розыгрыш, не очень удачный и не слишком к месту. пару месяцев назад она бы заключила с какой-то трепетной нежностью и жалостливостью, что кит смахивает на диснеевского мультяшного олененка, любящую мамочку которого только что пристрелил злой охотник, и захочет обнять его отечески, прижать к груди, лишь бы заслонить собой от неприятных перемен и серьезных разговоров, которых кит боится, как огня. сейчас перед ней застыл патологический дебил, из приоткрытого удивленного рта которого разве что ниточка слюны не тянется.
омерзительно. он ей стал омерзителен. уходи, кит. в ребеккином голосе почти слышится тоскливая мольба, и, если будет надо, она готова встать на колени, но он не спешит двигаться, или вообще как-то реагировать, уязвленный в самых светлых чувствах. у тебя ноги отнялись? не то, чтобы она хотела бы ударить побольнее, или он резко стал ей противен только сегодня, или она была бы готова гнать его ссаными тряпками на мороз прямо сейчас – в рваных носках и пожеванной футболке. хотя, кажется, уже вполне готова.