jan'2020
rene x savannah x elliot
slozy pronikayut v volokna pyl'noy podushki
Страница: 1
Сообщений 1 страница 5 из 5
Поделиться12020-07-07 18:41:42
- говнарь и абьюзер
РЕНЕ ЛЕФЕВР, 34 ; слишком много злости, слишком много боли, я смертельный вирус в твоей микрофлоре.- 3980
- Сообщений: 714
- Уважение: +465
- посты:
7
Поделиться22020-07-07 22:28:53
- говнарь и абьюзер
РЕНЕ ЛЕФЕВР, 34 ; слишком много злости, слишком много боли, я смертельный вирус в твоей микрофлоре.- 3980
- Сообщений: 714
- Уважение: +465
- посты:
7
Блок телефона вибрирует под самым ухом, отдается гулом в черепной коробке, набитой свинцом – до того она тяжелая. Как если бы кто-то забил гвоздей в затылок, не с помощью молотка, а пистолета – быстро и четко, до самой шляпки. Разлепляет веки, болезненно щурится. Во рту кислый привкус вчерашней выпивки и чужих языков, на дне желудка еще растворяются последние колеса в щелочи и кислоте (последней больше, под кадыком у него собирается изжога). Телефон вибрирует снова – его гудение, как круги по воде, расходится по темному паркету, ползет равномерно и во все стороны сразу, пока не добирается до него. Головой он лежит на диванной подушке, брошенной на шкуру-ковер (искусственной, Сави обожает зверушек и топит за всякую веганскую хуйню, если не обдолбана или обдолбана слишком сильно). Еще темно, в углу комнаты горит пурпурным торшер, с которого кто-то сбил абажур-элипс (может быть он сам), с открытых окон тянет январским сквозняком и сыростью после дождя, потому что снег в калифорнии это пиздец такого не бывает, езжайте в вайоминг.
Рене тяжело тянет носом, упирается ладонями в пол и не сразу, с огромным усилием, поднимается на руках, потому что голова тяжелее всего тела раз в десять. Его не мучает тошнота, но тут же накатывает мигрень – он воображает, как все сосуды в мозгу резко сужаются, как хуй на морозе, и кровь останавливается, наливает извилины и нейроны, скапливается под черепом, как гематома, и забивает ему тромбами артерии. Я сейчас умру. Я готов, ладно.
Но Рене не умирает. Через минуту (или десять, он не уверен), поднимается: упирается коленом в пол, рукой в колено, чтобы заставить свое тело принять вертикальное положение. Рядом с ним на ковре рыжая девушка (крашеная, потому что лобок у нее бурый и бритый), занимает нагретое им место и натягивает на сиськи плед, снятый с дивана. Он обнаруживает себя голым посреди своей квартиры, пустых бутылок и нескольких тел, из которых только с двумя знаком хорошо. Пока что он не помнит их имен. Пока что он не уверен, что верно помнит свое собственное.
Че встал-то?
Моргает. Кровь, скопившаяся в черепе, густо перетекает из одного полушария в другое – он воображает, как это происходит на каждом его шаге, каждом легком наклоне головы, когда он вытирает влажной ладонью лицо, выглаживает позвонки на своей шее и сжимает затылок, когда подпирает плечом дверь сортира, которая вечно заедает и на которой нет замка уже месяцев десять. Она не поддается, сопротивляется. То ли у него сил пока не хватает, то ли по ту сторону чье-то тело дремлет на кафеле и подпирает своей спиной или задом черное лакированное полотно, которое досталось ему на халяву и которое он сам вешал на петли, когда въехал сюда. Кажется, они сперли эту дверь с Эллиотом из любительского театра.
Вместе с густой кровью, забившей артерии, в его теле есть другие жидкости. Желудочный сок, моча и слюна. Больше нихуя не осталось, честное слово. Рене медленно моргает, долго сливая желтые токсины в раковину на кухне, метя меж тарелок прямо в слив; мочевой пузырь даже болит после такого долгого напряжения и он не уверен, почему не смог проснуться раньше. Должно быть, был слишком пьян.
Мигрень накатывает с новой силой. Бьет ему в затылок, очень подло, согласитесь, и на какое-то время он упирается прохладным лбом в штукатуренную стену, пока не отхлынет темнота.
Телефон, разбудивший около пятнадцати минут назад только его и не потревоживший никого из тех, кто пребывал в пьяном бреду, сне или отключке, завибрировал снова, требуя внимания. Рене не сразу понял, откуда доносится звук, не сразу сообразил, что это телефон и ему не приснилось, и обернулся, ища глазами вспыхнувший дисплей.
- Эм… Я че-то не понял.
Голос на другом конце провода (хотя, какие провода, у всех же айфоны), скрипуче пробивался через динамик, через загустевшую кровь в его черепе, через отупляющий флер химикатов, удерживающих его в состоянии ступора, повторил еще раз.
- Рене, твоя мать вчера умерла.
Рене, натягивающий трусы (не вполне уверенный, что они принадлежат ему), остановился, глядя в бетонную стену. Его квартира с одной стороны была сборищем хлама и конурой с незавершенным ремонтом, с другой – хранила множество дохуя дорогих вещей, от техники до антиквариата, купленному на ибее за суммы с тремя нолями, когда он был под чем-то. Он думал о резьбе на лакированном зеркале во весь рост, в котором отражался только его силуэт, чуть сутулая спина и разворот плеч. Подумалось, что, кажется, он снова похудел, хотя на протяжении последних двух лет питался в основном мясом, стероидами и кислотой, чтобы выжимать по полной из абонемента в спортзал. Еще подумалось, что очень хочется пить. И еще, что он делал вчера, когда его мать умирала.
Наверное, трахался с той рыжей. Или играл в пьяные шарады. Или уныло курил, потому что примерно спустя 3-4 часа драйва его всегда накрывало меланхолией и скукой. Рене пытался вспомнить, испытал ли он что-то, когда это произошло, не смотря на то, что еще ничего не знал. В кино постоянно разбиваются сердца, когда в другой части планеты умирают любимые. Мать же он любил, как все любят своих матерей. Даже если вы не виделись три года и вам не хочется поднимать трубку, когда она звонит, потому что половину все равно пропустите между ушей, а другую забудете через десять минут.
Рене положил трубку. Кто-то поставил ему на рабочий стол свой дикпик и он пытался угадать, чей это – гладкий, необрезанный и с гладким лобком, которого не касалась бритва. Он отыскал сигареты на холодильнике, прикурил от газовой плиты, потому что никогда не мог найти ни спичек, ни зажигалок, хотя те валялись едва ли не по всей квартире именно для того, чтобы у него они всегда были под рукой. И ему не нужно было поднимать голову от столешницы и пустых стаканов, чтобы узнать в шагах босых ног Саванну.
Было еще слишком рано.
- У меня мама умерла.
Поделиться32020-07-08 23:28:43
- дитя заката
Саванна Кит, 26 ; la boheme, la boheme — мы обедали раз в два дня.- 1900
- Сообщений: 874
- Уважение: +728
- посты:
1
Саванна оторвала голову от подушки почти садистским рывком. К щеке пристал листок бумаги непонятного происхождения – такой же мятый, как она сама.
Чья это койка? Где мои люди?
Потребовалась пара секунд, чтобы мир встал на место, всё ещё пьяно пошатываясь, обрёл привычные формы и знакомые грязно-бежевые оттенки. Значит вчера она всё-таки успела доползти до своего угла до традиционного блэкаута.
Её разбудила металлическая стрелка часов, дёрнувшаяся в шаге слишком громко. Резко и безапелляционно. Точно так же пробуждался мозг Саванны в дни жёсткого похмелья, выбрасывал её из слишком чуткого и беспокойного сна, словно кидал в воду, в то время, как другие всё ещё лежали рядом будто бездыханные покойники.
Что именно она вчера долбила?
Она помнит раздражающий слизистую порошок. Помнит раздражающий горло алкоголь, которым запивает расширяющие сознание таблетки. Для тусовок – эмпатогены, галлюциногены, психостимуляторы. Чтобы существовать – барбитураты и анальгетики.
Ещё один шаг стрелки. Секунда, минута, час? Как знать. Единственное движение, которое она совершила за это время – зло глянула на старинные часы. Саванна вечно тащила в квартиру Рене необычные, но старые предметы с блошиного рынка, будь то мебель или старые бытовые безделушки. Она ласково называла их «вещами с историей». Никто кроме неё трепетом к застарелой рухляди, конечно, не преисполнялся.
К слову о покойниках... Слева от себя Сави обнаружила девушку, показавшуюся смутно знакомой. Особенно её фиолетовые волосы. Вчера на размазанной полумраком вечеринке рядом точно мелькало что-то фиолетовое. У неё был секс? Приподнявшись на локте и приподняв одеяло над девушкой, Кит мазнула взглядом изгибы, после чего вскинула брови, явно впечатлившись самой собой. Даже жаль, что нихуя не запомнила.
– Эй. Ты живая? — прохрипела негромко и дотронулась до обнажённой спины. Девчонка оказалась живой, но к общению не расположенной, потому что мучительно застонала и развернувшись на спину, спихнула Саванну на пол.
[На полу обнаружились новые люди.]
Это всё, что нужно для окончательного пробуждения. Она села, прислонившись к деревянному полу голой задницей и поёжилась. Комната вокруг снова пошатнулась. Саванна прикоснулась подушечками холодных пальцев ко лбу, скривилась и на мгновение высунула язык, молча выразив своё отношение к стоящему в квартире запаху травы, бухла, печали и празднику ощущений у неё во рту. Вчера она была счастлива. Сегодня пустота давила на черепную коробку и грудную клетку. Тишину безбожно резала всё та же металлическая стрелка. Внутри только сухость. Она простирала свои шершавые ладони от языка до самого солнечного сплетения. Когда Кит в последний раз ела?
— Надеюсь я не лишусь желудка сегодня, — мысль скользнула по лицу сведёнными бровями и не задержалась. Эти мысли привычны. Она не придаёт им значения. Саванна с 15 лет упорно твердила, что не рассчитывает дожить до 25, но сегодня ей 26, и, вот она, очередная отсрочка. Жизнь постоянно раздавала их ей, словно скидочные купоны на кассе в супермаркете. Саванна выбрасывала их каждый раз. Неужели кто-то хранит?
Подобрала с пола тот самый листок, на котором спала несколько часов. Синей гелевой ручкой портрет той что с фиолетовыми волосами. С девочками всегда работает. Особенно если она не знает, что ты художница и через твои пальцы прошло уже n-ое количество “произведений” в этом дешевом жанре. Сави задумчиво почесала скулу в месте, где отпечаталось синее пятно чернил. Никто не удивится. Вся её распиздзяйская жизнь запятнана красками, чернилами, лаками и глиной с тех пор как ей исполнилось 12.
Желудок скрутило. Ей жутко хотелось пить и есть, но риск, что всё это придётся отдать назад ещё напоминал о себе подозрительными позывами. Через секунду на тумбе обнаружился кусок недоеденной булочки. Она надкусила прежде, чем решила достаточно ли уже не уважает себя, чтобы доесть заботливо оставленные чужие объедки. Через секунду выплюнула содержимое рта в ладонь и запустила булкой в урну. Оказывается, у того, что её не доели была вполне объективная заплесневелая причина.
Вытащила торчащую из кармана чьих-то валяющихся джинс пачку marlboro gold. Зажигалку – оттуда же. Жизнь снова обрела цель на ближайшие 20 минут как минимум. Не став ничего на себя накидывать – после вечеринок у Рене у присутствующих оставалось не много секретов – Сави вышла из комнаты, пытаясь взглядом отыскать знакомые физиономии. Нашла только татуированную спину, при взгляде на которую черты машинально смягчились, а настроение улучшилось. Оставалось раскопать в недрах квартиры второе полужопие её семьи.
— Выглядишь так, будто кто-то сдох, — эти слова уже почти сформировались на языке, она даже приоткрыла рот, чтобы произнести это вместо приветствия (они когда-либо здоровались?), но Рене опередил, заставив сердце по ощущениям упасть куда-то к пяткам.
Саванна застыла, не произнося ни звука, внезапно превратившись в малое потерянное дитя.
Что ей нужно было сказать? Что сказал бы нормальный человек на её месте? Что сказал бы Эллиот? Нет, не он, действительно нормальный... Да и что такое нормально? Их святая троица казалась друг другу одними из немногих нормальных людей. Зато всем остальным – не очень. Так что же ей, блядь, нужно было сказать? Всё, что формировалось в голове: слова утешения и поддержки – всё казалось непроходимой тупостью, абсолютно неуместным и неподходящим. Даже её внешний вид, отсутствие одежды и сигареты в руке. Дерьмо. Она бросила их на стол рядом с его компьютером.
Сави поджала губы, внимательно изучая профиль Рене, пытаясь оценить его состояние. И когда она смотрела, её глаза стремительно стали наполняться влагой. И какого, спрашивается, хуя? Он ведь даже не реагировал, не подавал никаких видимых сигналов о том, что ему может быть больно – холодный и твёрдый как кирпичная стена. Так почему она почувствовала себя так паршиво? Она внезапно вспомнила, как накануне глотала экстази.
Подошла ближе и молча обняла друга за спину. Рене был старшим из них и тем, к кому Кит бы обратилась за помощью в первую очередь, но, как и двое остальных, имел проблемы с тем, чтобы жить эту ебаную жизнь как нормальные люди. Справляться с эмоциями как нормальные люди – тоже маловероятно. Только она не собиралась подталкивать. Зато кое-кто другой мог бы.
Где, блядь, носит Эллиота? Хотелось, чтобы он был рядом с ними.
— Соболезную тебе, Рене... — спустя какое-то время она всё-таки вспомнила, что стоило бы сказать хоть что-то. И эти слова всегда ассоциировались с похоронами, могилами, скорбящими облачёнными в чёрное. Он их услышит ещё много раз в ближайшее время. Не от всех также искренне, но всем на это плевать. Саванна нехотя отстранилась и тихо поинтересовалась: — Так...когда мы едем не похороны?
Отредактировано Savannah Keith (2020-07-09 00:41:21)
Поделиться42020-07-09 15:18:01
- take you like a drug;
миккель тидеманн, 32 ; gangstas don't cry, therefore i'm.- 7750
- Сообщений: 2162
- Уважение: +1987
- посты:
1
у элли подушечки пальцев грязные, под ногтями читается красноватый оттенок, на губах остался вкус чьей-то спермы. у элли глаза покрылись кровавой рекой вместо белого яблока. у элли в глазах двоится, он неразборчиво выругался на какого-то пидора рядом, элли не любит спать с кем-то, он уважает свои границы дозволенного и никогда не ночует ни с кем. но уважает элли только свои границы, тяжелой подошвой мартинсов он разъебывает в кровь чужие. у элли черепно мозговая коробка работает тяжело после кислого привкуса алкоголя и таблеток саванны. она говорит засунь под язык, она сама растворится. она говорит, что диллер сказал они новые и от них торкает, забываешь о болях. у него боли профессиональные, у нее боли фантомные, он улыбается и целует ее в подбородок. саванна жмурится, ему становится теплее в душном помещении. у элли в глазах все синим инеем покрыто, он забывает какое сегодня число и что съел на завтрак, если ел вообще? у элли мышцы на ногах скрипят как детские несмазанные качели. у элли ноет горло, он любит орать песни и обычно чересчур громкий, когда напивается. он толкает какого-то пиздабола, которые появляется перед ним, элли не любит новых людей, он не дает им шанса. у него внутри все кипит, кадык двигается в такт отточенной походки от бедра. элли любит помахать своим эго в кого-то незнакомого, чтобы потом можно было расхуярить его ебальник с поводом, хотя без повода вкуснее, жирнее, правдоподобнее и оправдываться он любит красиво, чтобы как в мелодрамах девочки плакали и ножки раздвигали. элли любит привлекать внимание чужих людей, чтобы говорили, что за выродок. элли чтобы уснуть считает овец перед сном, а потом берет и долбиться какими-то драгсами от которых у саванны язык заплетается. элли спит по два часа, потому что в дне очень мало времени для него. он боится проспать свою жизнь, он хочет чтобы его запомнили таким - вечно спешащим куда-то уебаном, который по головам пробежит, еще и шпильки наденет, чтобы больнее ступать было. элли схаркивает вчерашнюю-сегодняшнюю кутильню в окно и закуривает недокуренный косяк. тепло.
//
эллиоту было примерно одиннадцать лет, когда он накрасил губы в красный цвет и повесил сережку в ухо, он не пытался выглядеть более женственным, просто ему нравилось быть вне_нормы, называть себя разными именами, но не успевая насладиться собой, он начинал испытывать отвращение ко всему, чего касались кончики пальцев. в тумане профанации собственных чувств он забывал о себе. искал среду других, искал в книгах, искал в музыке, искал в движениях. собственное принятие змеиной лаской разрывало последнее достоинство. падаешь и ищешь безопасное место, где можно начать войну с самим собой. эллиоту не везет на людей, они задевают его плечом в грязном берлинском вагоне метро, тут душно и пахнет мочой. он сидит на полу и пытается не чувствовать как стучит его сердце, пытается дышать глубоко и восстановить круговорот мыслей и слез в новом весеннем мире. эллиоту не дают стоят ровно на двух своих, его сшибает сильный ветер и велосипед четырехколесный. эллиот в пустых отражениях красных витрин замечает свои анфас и профиль, он рисует хуи и стирает их. эллиот в безумии своего танца находит истину, он говорит сестре - я мантикора. никто не загоняет эллиота туда, он сам зрелым шагом идет в камеру одиночку и проповедует людоедство своей души. он смотрит в зеркало и сжирает каждую морщинку и цвет лица, ему не понятно, что если бы он решил выйти оттуда, вытянуть себя с кишками из этого тела, то смог бы выйти он, настоящий, скользкий, весь в крови, облученный, в любую секунду. построить свою тюрьму и сдохнуть там самому, пытаясь найти себя в себе - ноги затвердели, как камни у скал. соленое море на щеках, ему противно от себя, он разбивает зеркало.
//
эллиот прикрывает окно и натягивает черные потрепанные джинсы на голый пах. в его голове шумит знакомая мелодия и он набивает ее пальцами по стене, шаркая в сторону сигаретного дыма. саванна умиротворенно обнимает рене за спиной, эллиот шлепает ей по заднице, корчась от удовольствие, как ребенок. к ним у него особое отношение, эллиот не любит говорить о своих проблемах и чаще ему просто нужна телесность. просто подбородок на плече, тяжелый выдох в ушную раковину, фаланги пальцев на подкорках души рядом с плечевым суставом. он тихо прикусит губу и будет стараться дышать ровно. эллиот почти принял тот факт, что все в голове затихает лишь тогда, когда они обо рядом. все тики, все постоянно мельтешащие картинки просто исчезают и плывут по течению. когда у вас ебаное обсессивно-компульсивное расстройство, у вас в действительности не бывает спокойных моментов, в кровати эллиот думает: я закрыл дверь? я помыл руки? я закрыл дверь? я помыл руки? три раза. тридцать три раза. эллиот забирает сигарету у рене, ведет взглядом по его глазам, размытый образ и тяжелая головная боль. единственной вещью, о которой эллиот мог думать был изгиб его губ, походящий на изгиб заколки для волос. или ресничка на его щеке.
ресничка на его щеке
ресничка на его щеке.
эллиот сжимает его скулу ладонью, - что стряслось? - сквозь сигаретный дым скулит он ему в лицо. эллиот всегда смотрел на его рот, когда он говорил.
когда он говорил
когда он говорил
когда он говорил
когда он говорил
когда он говорил, что любит, уголки его рта приподнимались.
ночью, он лежал в кровати и смотрел как эллиот выключал свет и включал, и выключал, и включал, и выключал, и включал, и выключал, и включал, и выключал, и включал, и выключал.
саванна ведет тонкими пальцами по плечу эллиота.
Отредактировано Elliot Tiedemann (2020-07-09 15:20:49)
Поделиться52020-07-11 12:31:18
- говнарь и абьюзер
РЕНЕ ЛЕФЕВР, 34 ; слишком много злости, слишком много боли, я смертельный вирус в твоей микрофлоре.- 3980
- Сообщений: 714
- Уважение: +465
- посты:
7
Кто-то хватает Рене тысячами рук, тянет вниз, свалив с металлического стула на пол, сквозь пол – он вдруг не деревянный и не холодный, а плотный, как пережаренная карамель, как застывшее масло, как остывающий цемент. Он проваливается _под_, накрывает с головой и вода заливает уши, нос, ноздри и глаза. Чужие улыбки лижут ему плечи, чужие руки смыкаются под кадыком, на груди, вокруг плеч, ног и живота, пока рот ему не забивает земля.
Ты знаешь, что такое умирать?
В прошлом году он попал в больницу с интоксикацией и агонизирующим панкреатитом и ему казалось, что знал. У него остановилось сердце на двадцать две секунды, ему грудину выжгли разрядом – ток через гель, эпидермис и ребра. А вот она умирала медленно и Рене знал об этом не первый год, но всячески откладывал поездку. Каждый раз, каждый раз, каждый раз.
Рене размыкает веки – они тяжелые, опухшие от недосыпа, от химии, которой забиты вены. У матери тоже вены забитые химией, только той, которая должна была уничтожить рак. У него телефон с треснувшим дисплеем под левой рукой, в зубах сигарета – столбик пепла тянется к губам, целоваться и жечь. Он не соображает, потому что в голове туго и тяжело. Не замечает чужие руки на своей шее – сначала ему кажется, что это приходы, что его душат, как душила рыжая сука, кончая прошлым вечером – ему такое всегда нравилось. Рене всегда открыт новому, Рене ничего не пугает, кроме ебучей смерти.
Я тоже умру скоро. Сколько у меня есть, пять лет, десять. Я забуду выпить лекарства, подхвачу вирус гриппа или сдохну от диареи, потому что тело больше не может переваривать белок. Мысль о медленной смерти пугает его и Рене хочет ее ускорить, чтобы не умирать около толчка, выблевывая завтрак в каком-нибудь приюте для спидозных геев. Кто с ним останется, когда вместо девяноста с лишним кило он будет весить шестьдесят и не сможет глотать? Ты?
Моргает, поднимая глаза. У него не приходы, рядом Саванна – руки у нее худые, мягкие, девчачьи – они лежат у него на плечах, шее, груди, везде сразу – кожа, тоже орган, самый большой, и Саванна умеет трогать его так, чтобы она становилась везде, а не только там, где ладонь в кольцах касается груди. У него глотка пересохла от табака и похмелья, связки слиплись и кадык дергается туда-сюда, когда он пытается вздохнуть. Берет сигарету, роняя столбик пепла себе на бедро, тушит ее в чьем-то стакане с отпечатками помады.
- Я не знаю.
Отвечает как-то вяло, прочищает горло и повторяет. Он не уверен, что ему нужно ехать на похороны. Зачем? Тетушка Эдит справится, а его матери уже все равно – в США он или во франции, топчет городское кладбище. Вообще-то они не родственники. Мать Рене залетела от женатого мужчины в пятнадцать и для ее консервативной семьи это стало ударом, которого родительская любовь, конечно, не выдерживает. А женщина, которую он с детства звал тетушкой, была самой близкой и единственной подругой его матери. Можно, пожалуй, сказать, что у него было две матери и ни одного отца. Поэтому он «вырос таким удивительным», как любит готовить мадам Клеманн.
Руки у Эллиота с мозолями, а руки у Саванны прохладные худые. Ему вдруг становится тяжело дышать в этих руках и Рене поднимается со стула, спиной к холодному окну. Его загнали в угол. Эй, Рене, что случилось, о боже, это как ужасно, твоя мать умерла, горе, ну, поплачь, станет легче, давай я тебя обниму и от этого тоже легче, давай обдолбимся спидами и потрахаемся часов шесть к ряду, пока у тебя хуй не начнет болеть, покрывшись волдырями от трения. Все люди так переживают скорбь, в конце концов, ты что, вздумал нарушать многовековые традиции? У него в голове мысли на французском и английском путаются и вяло-вяло ползут в каком-то направлении, сталкиваясь друг с другом. Ему не нужны утешающие объятия, он не скорбит. Лет шесть или больше он живет с мыслью, что его мать умрет, больше года – что он умрет тоже и, может быть, раньше. Ма, ты меня обскакала. От этой мысли по лицу у него ползет улыбка, некрасивая, рваная.
- Да я в порядке, че вы, - он опирается лопатками о холодное стекло, переводит взгляд от Эллиота к Саванне и обратно. – Серьезно. Все нормально. Она давно болела.
Он не лжет. Все в порядке, просто непривычно. Рене не ощущает скорби. Его не душат слезы, его плечи не давит груз потери и одиночества. Напротив, ему тесно, что вокруг так много людей, ему тесно даже рядом с этими двумя. Не смотря на такую штуку, как любовь. Он вовсе не плохой сын, не равнодушный. Он любил свою мать. Как все сыновья, выросшие без отцов. С благодарностью и преданностью. Все эти годы пересылал деньги, заработанные на фото хуев и сисек на ее антидепрессанты, лечение и санатории в горы – там воздух чище, там дышать легче. Но сейчас, когда она мертва и ее нет, что еще он может сделать. Заказать дохуя красивый и дорогой обелиск, который больше никогда в жизни не увидит, потому что он не хочет возвращаться во Францию. Так поступают хорошие сыновья? Или рыдают над могилами и винятся, что нужно было чаще ездить в гости. И, конечно, познакомить со своим кем-нибудь. Мама, это Мишель, вот это Энтони, вот это Бред, а рядом с ним Сьюзан, и вроде как я еще сплю вон с тем несовершеннолетним и это слегка незаконно.
- Эдит позвонила. Она хочет ее кремировать, моя мать не была католичкой на самом деле. Просто любила церковные службы. Она была бы не против, я уверен.
Он замолкает, потому что телефон снова вибрирует. На экране фото ухоженной женщины в годах, с белыми как пепел волосами и яркой помадой. Ее имя Эдит Клеманн и она не сдается после пятого гудка, как многие люди.
Здесь слишком шумно, чтобы говорить. И слишком грязно. И слишком рано. Меня мучает жажда, совесть и кишечный спазм.
- Выметайтесь все, - устало просит Рене, проходя мимо Сави и Эллиота. Эти двое – его сегодняшний максимум, что он может вынести, поэтому все остальные друзья должны уйти. – Вы слышали? Поднимайте свои задницы и валите отсюда, вечеринка окончена. Сука, пошли нахуй из моей квартиры!
Рене поднимает сонную рыжую девку, с которой проснулся, за локоть и трясет. Вали нахуй, говорю. И ты тоже вали нахуй. Валите спать по своим хатам, мать вашу. Люди, поднимающие головы с дивана и кресел, недоуменно моргают, когда он поднимает голос. А потом в стену летит полупустая бутылка и расползается влажным алко-пятном по стене с вкраплениями стекла. Чужая одежда и чья-то сумка, чья-то обувь и чье-то эго летит туда же. Он не шутит. Он слишком трезв для шуток.
- Пошли отсюда нахуй, пошли нахуй, проваливайте все, блять.
Страница: 1
