миккель тидеманн, 32

jesse rutherford

я не ем на ночь, много курю, пью только чистоганом, не люблю гендерные вопросы ровно как и политику смешанную с религией, но спорить об этом готов ночи. напролет. не забудь улыбнуться на прощанье, тварь.

эти теплые каникулы перед жестокой казнью.
меня засыпает гнилыми листьями, поливает весенними дождями. в этой шуршащей теплоте я отсчитываю секунды своей эйфории. это ожидание конца - от давления в груди, до приятного подергивания пальцев. я пускаю свои корни в самые глубины отдохнувшей земли. скоро сквозь меня прорастут сочные стебли зеленой травы. но пока я просто наслаждаюсь. делаю шаг, второй, музыка стоит громче, от кокаина зрачки расширяются. я теряю контроль своих демонов.
они злые.
они бьют под дыхательный центр.
они беспощадны.
он медленно поворачивает голову. пожалуйста, не делай резких движений, давай просто поговорим, миккель, это совсем не обязательно. меня тошнит своей болью. вырывает. размазывает по стенке. черная губная помада размазана по всему лицу, пожалуйста, перестань быть таким пидорасом. просто блять сделай это. он держит в руке лезвие и чувствует себя таким слабым. его пятки прибиты к потолку. руки в осколки запрятаны. сильно сжимают фаланги пальцев черный карандаш. он обводит угольным цветом верхнее веко, по контуру губ целует себя в зеркало. мразь. смотришь на себя и совсем не видишь. он дрочит в унитаз и плачет в углу. расцарапанные плечи прячет под огромными футболками размера ххл. выпивает залпом стакан водки.
||
берлин ты пьяный и грязный, тут повсюду люди блохи, они кусают меня за голени. их слова ядовитые, чешутся, и эту рану я расковыряю до крови; потом образуется корочка и гнить будет до черноты. мне не больно правда, убери руки, не трогай меня. я сжимаю края туалетного бочка и пытаюсь сдерживать слезы. дышу на раз-два-три. срывать с себя чужие следы, кожу омывать горячей водой. сдаваться каждый день в поисках себя. знаешь так не бывает, не бывает слишком хорошо и слишком плохо. выбрасываю свою первую самокрутку, уличная шпана зовет меня своим. мне не нравится жить в школе интернате, но там, кажется, совсем не слышны пьяные крики отца, я сглатываю кровь, у меня второй перелом переносицы. в голове мешается адреналин и трусость. учительница ругает нас за то, что мы мерились хуями в комнате у девочек. я смотрел на маленький хуй своего соседа по комнатн и думал, почему он такой маленький и какой он наощупь. от холода берлина меня шатает как пьяного. я спотыкаюсь, облизываю губы и пытаюсь жить проще. отец стучит по столу и просит всех заткнуться нахуй, у меня один младший брат и две старших сестры. у меня ладони горят от берлинских НЕдоприкосновений. у меня в ушах звенит от твоего молчания, чужой берлин. а сердце не болит только из-за того, что я, видимо, все же НЕтот человек. мне было семь? да, кажется, именно в седьмую весну я упал в лужу. ребра выхаркал наизнанку, когда отец впервые поднял на меня руку. она была тяжелой. лицо его было уродливым, он кричал и изо рта летела пьяная слюна. я пытался закрыть глаза и почувствовал как рвется ушная перепонка. я не слышал на одно ухо после первых побоев, в школе интернате я сказал, что упал. на мне был поставлен крест, я нарисую его в тетради и буду долго обводить края. бывает и хуже. мать умирает, когда миккелю исполняется едва три года, он не знает теплых рук и тихих пошептываний в лицо, не забывай все будет хорошо, не волнуйся. подуй на ранку, она заживет. у него болят ребра. отец сжимает его за плечи, пожалуйста миккель молчи, просит его сестра из угла, тихо-тихо. он выводит пальцами звездное небо на ребрах, отпечаток руки остается на щеке, она покрывается крапинкой. он считает овец перед сном. тихо-тихо. иначе не уснуть. это ритуал, такой же как мыть руки по три-пять раз, говорить ненужные слова несколько раз и не вставать со стула, когда вызывают к доске. если миккель не сделает этого, то случится что-то жуткое. он проверяет часы три раза. ровно три раза. они должны идти ровно. отец говорит, что его заебали эти пидорские замашки и бьет ему по затылку пивной бутылкой. миккель почти не уворачивается, он привыкает к слабости, злости и ест губы до крови. врачи зовут это цикличными ритуалами, обсесивно компульсивным расстройством, отец ебашит пивас перед телеком, миккель считает три раза до десяти. не смотри на меня, не смотри. я один у себя.
||
внутри меня всегда была черная дыра. она росла. она теплилась где-то справа от сердца. я прощупывал ее как воспаленный лимфоузел.
время от времени, когда я слишком долго мучаю ее голодом, она начинает жечь где-то под кадыком. подаю этому вечно голодному зверю на блюде самые экзотически лакомства, которые только могу изъять из внешнего мира, но их всегда не хватает. сегодня на горячее - моя совесть и пара капель трусости в бокале, я ненавижу то что вижу в зеркале. сжимаю эту кожу, ищу эти глаза, почему здесь растут волосы, зачем я крашу глаза. а знаешь маленькая сука, сладкого не будет, ты слишком разжирела, маленькая дрянь. носить тебя под сердцем стало тяжелее. я схаркиваю в умывальник в интернате, чувствую они никогда не отстанут от меня. в утробе матери я был ничем. здесь остался никем. они говорят, ну снимай штаны, пидорас, что у тебя там? поворачивайся жопой. внутри я вою. глотай, глотай, мой звереныш, глотай быстрее, пока это не успело пройти через меня. не давись, потому что сегодня добавки не будет. растягивай удовольствие. глотай пидорас.
||
той семнадцатой весной моей жизни, тем тусклым жалким вечером, который почему-то пахнет сладкой травой, я чуть не задохнулся. он говорит, садись, поговорим. он говорит, моя догма доведена до абсурда. я смеюсь ему в лицо, он хватает меня за подбородок. шепчу либо принимай, либо отвергай. внутри жужжит мысль о самоубийстве. как тяжело родится, как тяжело быть собой. быть собой. быть собой. плечом бьет о дверь, стискиваю зубы. не прикасайся ко мне, я ядовит, я опасен.  у меня пальцы-иголки, у меня губы всегда ледяные. я сбриваю брови и волосы. в гей баре мне говорят, а ты милый, за сколько отсосешь?
знаешь, так не бывает. не бывает слишком хорошо или невыносимо плохо. никто микки не теряется насовсем и никто до конца не возвращается обратно. не бывает слишком много цвета, не бывает совсем бесцветных людей. на самом деле, ты однажды другому человеку принесешь куда больше боли, чем когда либо самому себе. совершенных вещей тоже не бывает, так как совершенные вещи хочется потрогать, а для касаний они слишком хрупкие. много изъянов тоже не бывает, потому что ты не успеешь рассмотреть их из-за быстротекущей реки. и много одиночества тоже не бывает, потому что сейчас мы живем среди одиноких. но ты скользи и не привязывайся. только помни, что после твоего касания за тобой могут увязаться неидеальные вещи. не прикасайся к себе. давись стонами между двумя незнакомцами, отсоси у него и не выблюй свою гордость.

Отредактировано Mikkel Tiedemann (2020-08-14 18:13:54)