sandy keith vicious, 27

matty healy

лос-анджелес; басист в психоделической рок-группе; латентный гомо; в отношениях; телец

//round and round, i'm upside down,
i try to get up, you kick me down//

Вы полюбите этого парня, этого Эда Лэйна — и ты, и все твои подруги.

Я помню тот летний вечер лет пять назад. Он сидит передо мной, прислонившись лбом к запотевшему от его горячего дыхания стеклу. Кудрявые волосы спутаны, а из-под белой футболки видны всего несколько татуировок. Когда он говорит — все млеют от его голоса, когда он молчит — все разглядывают его эти блядские губы и до неприличия притягательные руки. Я сам тогда ловил себя пару раз на мысли, что если бы Эд захотел запустить их мне в штаны, я бы даже сопротивляться не стал. Мои ноги, обутые в грязные мартены, на нём, но ему, кажется, наплевать — он смотрит на мелькающие за окном здания и выстукивает пальцами по своему колену непонятный ритм. Фил Ржонка из 81-го орёт на весь салон что-то о безысходности, без задней мысли описывая всю нашу жизнь. Юджин, чуть не выплёскивая пиво из полупустой алюминиевой банки, со смехом рассказывает очередную историю Ричу, и тот настолько резко выворачивает руль, что я едва не сваливаюсь с заднего сидения его старого Вольво. Усаживаюсь обратно, спиной опираясь об дверцу машины, и стряхиваю пепел с тлеющей сигареты прямо в салон. Здесь такой срач, что никто даже не заметит. Затягиваюсь и продолжаю разглядывать профиль Эда.

Тогда нам всем было по двадцать, и мы втроём (Рич не в счёт) ютились в моей однушке под Бернал-Хайтс. С деньгами, без преувеличений, был напряг: питались одними консервированными бобами (теми самыми, немецкими, в синих банках), а когда не хватало и на них, то забивали пустые желудки разбавленным пивом, которое Ричи каждый вечер сливал в трёхлитровую баклажку в баре своего дяди. Лэйна мы в те времена называли Королём Нищих — он единственный из нас носил авиаторы от Ray-Ban почти за три сотни баксов и дорогущую дизайнерскую одежду. Но если бы я не был с ним знаком, и кто-то бы шепнул мне на одной из вечеринок, что у этого парня родители в шоу-бизе деньги гребут лопатами, я бы даже смех сдерживать не стал — настолько Эд был свой в доску. Да и можешь себе представить: сын богачей на мели? Нечто из разряда панковской романтики 70-х. Прожил он так, конечно, недолго. Месяца через полтора на него вышел какой-то журналист из новоорлеанской газетёнки, и Эд в тот же вечер притащил на квартиру бутылку дорогого виски.

//vicious circle — there's no hope,
around my neck you’re like a rope//

А меня вы будете ненавидеть.

До начала творческого пути я представлял, будто весь мир — это чёртова клоака, построенная на ненависти и украшенная презрением по оборванным краям. Каждый пытается превзойти другого, доказать, что может ещё больше, глубже и больнее. И если ты с этим каким-то образом не согласна — вспомни, меня зовут Сэнди, мать его, Вишес, и это имя каждый день напоминает, что ненавидеть можно даже то, что уже пятнадцать лет гниёт в земле. Да, пошли в жопу эти родители — проклятия хуже собственного полного имени в свой адрес я ещё не слышал. Мне всё равно, сколько они могли бы сделать для меня, не будь той до ужаса банальной автокатастрофы. Я знаю лишь то, что мать ненавидела отца за спускание денег, отец ненавидел мать и трахал какую-то азиатку, азиатка ненавидела отца за отсутствие кольца на её безымянном пальце, а я, чёрт возьми, Сэнди Вишес, тогда мне было одиннадцать лет, и я ненавидел всю свою семью и каждого отдельно взятого человека на этой планете.

Пока я рос, это никуда не исчезало. Я ненавидел женщину, которая приходила проверять моё состояние и следила за тем, чтобы поведение не выходило за рамки откровенного неприличия и беззакония. Я ненавидел школу, в которой из интересного можно было обозначить только обеденные перерывы да часы самообразования, которые я тратил, мешая всем бездарной игрой на гитаре. Я ненавидел даже эту чёртову гитару, купленную на деньги школьных спонсоров, и расстраивающуюся каждые две минуты, как будто студенческому совету было жалко потратить лишние двести баксов на что-то получше. Мне были ненавистны поездки в метро, шумная толпа, летом — палящее солнце, зимой — ветер, раздражающий неаккуратно побритые щёки. Все дни были наполнены отвращением к каждому, кто задерживал на мне взгляд дольше положенной секунды. Хотя мне вообще-то никогда не составляло труда скорчить такую безумную рожу, чтобы от меня хотели отвернуться как можно скорее. И всё это ненависть. Она будет со мной всегда — до тех пор, пока я не забуду собственное имя. А ты просто пошевеливай своими конечностями и проваливай, пока Сэнди Вишес не надрал тебе зад. Ну а если ты такой же идиот как Эд Лэйн — можешь рискнуть (даром что таких идиотов в природе больше не сыскать). Только помни: пусть и в далёком будущем, но однажды, несмотря на все мои улыбки и попытки уговорить самого себя, мне придётся признать, что всегда считал Патти стервой, а Фрэн — малолетней шлюхой, готовой отсосать ему по первой просьбе. Разве такой славы ты искал, остановив на мне свой первый заинтересованный взгляд, Эд?

//we're all caught up in a rat trap,
rigmarole on the dole,
am i alive? i don't know//

Меня зовут Кит Вишес. Я родился в Сан-Франциско, но, вспоминая об этом городе, скучаю лишь по дням беспросветной безнадёги вместе с ребятами — когда кажется, что вот ты вроде вырос, и теперь тебе придётся тащить на своих плечах этот мешок с дерьмом до самого конца, а он с каждым новым утром будет становиться всё больше и больше. Только тогда меня это не особо парило. Группа и слава будто отняли у меня нечто важное. Не нищету, конечно, но и в ней была какая-то своя философия. Мы сами не понимали, чему радовались, ради чего вставали по утрам — мы не искали для этого причин. Потому тот ничем неприметный летний вечер стал моим излюбленным воспоминанием — это последнее воспоминание перед тем, как мы впервые вышли на небольшую сцену лос-анджелесского бара. За полтора года до переезда в Филадельфию, за месяц до встречи с Патти, Чаком и Томом, за неделю, как я осознал, что безнадёжно влюбился в Эда. Тот вечер — главная точка отсчёта для всего.