какая-то часть меня убеждает, с непрестанностью движения маятника фуко, саму себя, что все это – игра.
целоваться по углам, разбегаться через полчаса, как здорово, что тебя кто-то и где-то ждет – как насчет того, чтобы остаться сегодня у меня? я не пытаюсь в двадцать лет выстроить что-то прочнее дома на песке, я хочу просто выстроить нормальные отношения между нами. вовсе не обязательно на всю жизнь, carpe diem, я живу настоящим, отношения с будущим у меня, как и положено - напряженно-вежливые. наверняка все будет хорошо, но было бы невыносимо вдаваться в детали. я хочу просто - как у людей, а не как, знаешь, у мышей, которые трахаются (даже не, господи) и разбегаются по разным углам клетки. смотрят друг на друга глазами-бусинами, блестящими, черными и голодными. невыносимо. как насчет того, чтобы сходить куда-нибудь? вместе. я не эксгибиционист, но почему бы тебе не поцеловать меня перед всеми? я не буду против.
я хотел бы, чтобы ты меня поцеловал. хотел бы поцеловать тебя сам, но выйдет чем-то, за что потом придется извиняться, уступаю тебе пальму первенства.
ты никогда этого не сделаешь, конечно. понятия не имею, в чем твоя проблема. делаю вид, что не хочу знать. делаю вид, что меня все это ничуть не задевает.
моим самым большим грехом всегда была гордыня, и какие-то невидимые струны во мне рвутся сейчас одна за другой. это не обостренное чувство справедливости, это болезненно раздутое эго, воспаленное и кровоточащее, как рана. мне не нравится быть жертвой, принесенной ради чего-то мне неизвестного, ради чего бы то ни было – смешная шутка, учитывая, что меня назвали  в честь еврейского мальчика, которого пытался подсунуть господу богу собственный отец за неимением подходящего ягненка.
мне не нравится быть жертвой.
губы ноа сжимаются в узкую белую полоску, чуть заметно вздрагивающую при каждом моем слове, и я прикусываю язык.
я не хочу превращать это в бенефис моего уязвленного самолюбия, просто –
забудь.
главное правило игры – оставаться незамеченными. мы играем из рук вон плохо, конечно, но отчаянно надеемся, что никому нет до нас дела.
если никому нет дела, то чего ради?
какая-то часть меня думает, что это пиздец.
ты не живешь в какой-нибудь мусульманской стране, где тебя забьют за это камнями, ты даже не из чертового техаса, алабамы, южной дакоты. калифорнии плевать, с кем ты спишь – в 2020 году так точно. калифорния готова тебе простить гораздо больше, чем это, в чем твоя проблема, ноа?
в чем твоя проблема, ноа? – звучит так дерьмово, что за одно это ему следовало бы перестать со мной разговаривать навсегда.
если ты просто - не хочешь - меня, к чему весь этот цирк? воздушные гимнасты, прыгающие через огненное кольцо львы, бесконечная история о чем-то без названия. мы сидим на моей кровати на расстоянии трех сантиметров друг от друга и говорим про погоду.
в чем наша проблема, ноа?
как-то так, выходит суше, чем стоило бы. вся эта история заслуживает обрамления куда более броского, чем «как-то так». облить бы все декорации бензином и швырнуть спичку на пол, и посмотреть, как оно горит. синем пламенем. «искатели жемчуга». никто не понимал, чем ее закончить – и подожгли сцену. я пока держусь. как реагировать я, правда, тоже не понимаю. что вообще отвечают на такое? надеюсь, ты все это придумал?
как я могу тебе помочь?
я что-нибудь придумаю?
а он вообще ждет, что я что-нибудь придумаю – или это просто некие авторские ремарки в скобках? реальность, с которой надо просто смириться. 
ничего личного, айзек, ты мне, конечно, действительно очень нравишься, все дело в обстоятельствах непреодолимой силы.
в буквальном смысле.
вся эта история о престарелом извращенце, лапающем его за задницу, была бы куда менее тошнотворной, если бы я не видел их собственными глазами. он не такой уж престарелый, по большому счету, мне просто никогда не казались привлекательными люди старше меня больше, чем на десять лет.
вся эта история о престарелом извращенце, трахающем его сколько-то там лет, ничего не облегчает, но, во всяком случае, многое проясняет.
ноа выглядит раздавленным. я прилагаю все усилия, чтобы не выйти из себя. задевает ли меня это? да, пожалуй. могу ли я кого-то осуждать? сомнительно.
мне нужно время, чтобы подумать. три часа двадцать четыре минуты, по истечении которых я напишу что-нибудь вроде «спасибо» - и мы сделаем вид, что этого разговора просто не было.
и будем делать еще долго и успешно, мы талантливые дети, самые лучшие. разве с нами может быть иначе?
мы заслуживаем целого ебаного мира.
я зажмуриваюсь крепче, проскакивая наощупь тот поворот, где неоново мигает написанный гигантскими буквами вопрос «в чем смысл для тебя, айзек дайк?». знак вопроса издевательски вспыхивает, просвечивая сквозь тонкую кожу век.
я скарлет о’хара, я подумаю об этом завтра. 
какого черта происходит, ноа?
он мотает головой, я почти силой удерживаю его за подбородок, заставляя повернуть лицо к свету. бордовый у центра кровоподтек вливается в кожу почти акварельно нежными полутонами. он выглядит так, как будто проявлением высшего милосердия было бы сейчас выстрелить ему в голову. милосердия во мне – ни на грош, ярости – на целую ветилую. вчера его телефон разрывался весь вечер, пока мы были у меня – кратчайшим расстоянием между двумя точками всегда будет прямая, я – сколько угодно самовлюбленный эгоистичный ребенок, но не идиот.
я ничего не могу сделать, пока ты молчишь. ни-че-го. понимаешь?
не могу не значит – не хочу.
понимаешь?

буквы на экране телефона плывут перед глазами. я щурюсь, моргаю, я гарри поттер, было бы здорово, если бы какой-нибудь добрый волшебник заколдовал мне очки, потому что в лицо хлещет дождь и я, кажется, ничего не вижу.
ни-че-го.
я не хочу видеть. искусство самообмана, возведенное в абсолют. я живу в идеальном мире, лишенном проблем. никто никогда не бил меня по лицу, разбивая нос в кровь, во имя сомнительных идеалов и несомненной ненависти. никто никогда не отказывал мне ни в чем, чего я был бы достоин по-настоящему. никто никогда не привносил в мою жизнь искусственных проблем – и куда проще было бы сделать вид, что их не существует.
не вижу зла, не слышу зла, не делаю ничего, чтобы сделать что-то со злом вокруг меня – искусно изуродованная мораль.
скажи он все это вслух, было бы проще, наверное. можно было бы по-идиотски отшутиться, отвлечься на звук проезжающей за окном машины, рассмеяться, забивая паузу в эфире, неловкую, но, во всяком случае, непродолжительною.
все, что сейчас происходит – пауза в эфире. радиостанцию закрыли за политические шутки, диджей спился, на частоте тишина и ничего кроме. ноа плачет, свернувшись в комок, на моей кровати и выглядит настолько по-детски беззащитным, что я как будто вмиг становлюсь старше по меньшей мере лет на десять.
я – не его старший брат, чтобы кинуть обидчика через забор, не мать, чтобы обнять и пообещать, что все будет хорошо. мое понимание того, кто я для него, и без того не слишком-то полное, испарилось, как капля воды с раскаленной сковородки. с мерзким шипением.
я машинально сбрасываю еще один вызов, кладу телефон на постель экраном вниз, осторожно, как будто это ядовитая змея, готовая впиться зубами мне в ладонь. после всего, что я только что узнал – может, это не так уж далеко от истины.
звучит, как будто я – его ебаная последняя надежда на нормальное существование, и это тот уровень претенциозности, под которым мне никогда не хотелось подписываться. я не собираюсь спасать мир, никогда не собирался, и умирать ради него мне тоже вовсе не хочется. срывать с себя одежду и перевязывать чьи-то кровоточащие раны – жест благородный, но непрактичный.
мне никогда не хотелось быть благородным – достаточно было всего лишь не быть мудаком.
мне так казалось.
а теперь острые лопатки ноа вздрагивают под моей ладонью в такт рыданиям, которые он без особого успеха пытается заглушить, уткнувшись лицом в собственные колени, и у меня нет ни малейшего представления о том, что я должен сказать или сделать, но паскудные мироспасенческие мысли расправляют свои слабые, голые крылья за моей спиной.
эй, говорю я, притягивая его к себе. он не сопротивляется, безвольный, как игрушка. коллекционная фарфоровая кукла с прозрачными глазами в почти неправдоподобно длинных темных ресницах. в первую нашу встречу мне показалось, что он не выглядит больше, чем на тринадцать, сейчас я готов дать ему шестнадцать. вряд ли больше. и я даже представить не могу, кем нужно быть, чтобы делать с ним все то, что, по его словам, делает – кто он там ему?
я что-нибудь придумаю, окей?
понятия не имею, как, но я сделаю так, чтобы это закончилось.
уродливый птенец моего возмездия выглядит все еще жалко, но до нелепого яростно топорщит крылья, пытаясь взлететь.

я все продумал, говорю я с самым беспечным выражением на лице, на которое я только способен.
план не выглядит идеальным даже в моем воображении, но я стараюсь не подавать виду. я, в сущности, даже вовсе не уверен, что он с такой уж готовностью поведется на мой незатейливый флирт. ублюдок вроде него должен быть умен – иначе его давно бы уже поймали за руку, которую он так охотно запускает в чужие штаны. вернее, наверное, наоборот. при мысли о подробностях слегка подташнивает, и я повторяю чуть громче, я все продумал.
я сижу на подоконнике, прижимаясь спиной к едва заметно вибрирующему в унисон с проезжающими по улице машинами стеклу. если сейчас оно вылетит под тяжестью моего тела и я вылечу вместе с ним, и завершу свой путь бесславно, как «гинденбург», можно будет считать это божественным провидением.
лицо ноа такое белое, что почти сливается со стеной. предназначение обоев в цветочек – не превращать людей в великомучеников, и мне кажется, что я почти готов согласиться на спонтанный ремонт, только чтобы оживить картину.
хочешь сказать, я не понимаю, что он за человек?
не понимаю, конечно. и не уверен, что хочу. стоит остановиться у края пропасти дольше, чем на пару секунд, как начинает кружиться голова. не смотри вниз.
богатый. холеный. отвратительный.
у  тебя есть варианты лучше? всадить ему пулю в затылок – и наверняка отправиться за решетку? здесь все еще сажают за убийство, знаешь?
выходит резче, чем мне хотелось бы, и губы ноа мгновенно вздрагивают, как от обиды.
все будет хорошо, окей? я спрыгиваю с подоконника. сжимаю его пальцы в своих. он больше тебя не тронет. никогда.
если я видел в своей жизни что-то менее вдохновляющее на подвиги, чем не слишком прекрасные девы на средневековых миниатюрах, то это, пожалуй, лицо ноа – с уже побледневшим синяком на скуле и упрямым не-делай-этого-будет-только-хуже взглядом. мы – не мистер и миссис смит. даже не мистер и мистер смит.
мы – дети, решившие переиграть взрослых.
я бы соврал, если бы сказал, что мне не страшно.