Ретт вдавливает педаль автомобиля до 80 миль в час, оставляя душный, шумный, пыльный Лос-Анджелес далеко позади себя. Вылетает на встречку где-то между Лебеком и Грейпвейном, чтобы обогнать слишком нерасторопного водилу впереди себя — вдогонку тут же раздаются нервные гудки.

Что? Это ты мне сигналишь, урод?

Санта-Кларита тоже остаётся сзади. Ретт проскакивает вдоль городка, не отрывая взгляд от автомагистрали — умиротворяющий пейзаж, олицетворение apple pie life, о которой он ещё несколько лет обратно мечтал так, что был почти готов начать верить в Господа Бога и ходить в церковь по воскресеньям, остаётся смазанным пятном периферийного зрения.

С каждой милей все его эмоции — страх, тревога, смятение, растерянность, сожаление и, наконец, стыд и вина, — превращаются в злость. Тупую, нескрываемую злость, которая разливается в его теле адреналином.

LOVE is EVOL.
CON is CONFIDENCE.
EROS is SORE.
SIN is SINCERE.

Меньше всего остального ему сейчас хотелось возвращаться домой. Больше всего, что закономерно, съебаться на хуй куда-нибудь подальше, не будучи обязанным никому абсолютно ни в чём объясняться. Ни-ко-му. Он поступил так, как поступил, потому что он так поступил. Ничего не поделаешь, такой вот он человек.

Главное не пытаться давать себе характеристик, какой именно.

Ретт сжимает руки на руле до вздутых вен и белых костяшек, из-за чего грудь и плечо принимаются ныть сильнее, напоминая, что ему, вообще-то, и за руль нельзя. О том, что он выжрал весь фентанил Ретт понимает ещё на выходе из офиса бюро. Проблема заключается в том, что другое обезболивающее его практически не берёт, а это он сейчас не достанет. Надо же было умудриться пересесть с транквилизаторов на опиаты. Точный момент, когда это случилось, он не помнит, но это и не суть как важно. Привыкание и устойчивость к колёсам не равно зависимость.

Сука.

Было бы, конечно, хорошо, было бы просто замечательно обдолбаться прямо так, чтобы до полубессознанки, в каком-нибудь придорожном клоповнике, где в соседях за стенкой только беззубые кокаинистки-шлюхи и автомат с газировкой, чипсами и перегоревшей лампочкой внутри. Нельзя представить себе лучшего места, чтобы забыть обо всём, что произошло. Хотя бы на какое-то время. Странно, как Ретт почти никогда не задумывается об огромном противоречии между привычками его обычной жизни и тем, как комфортно он порой чувствует себя в подобных местах.

It’s like a stranger had a key, came inside my mind and moved all my things around.
But he didn’t know snakes can’t kneel or pray.
Try to break my psyche down.

Ретт поворачивает назад, не доезжая нескольких миль до Бейкерсфилда.

Джуд. Её слабость, робость и уязвимость. Наивность вперемешку с невинностью. Маленький курносый нос и любопытный, чуть опасливый взгляд голубых глаз снизу вверх. Пусть и очарованный в самом начале не сколько ей самой, сколько открывшейся возможностью выглядеть в её глазах сильнее, смелее и увереннее, чем он обычно представляется в глазах многих других, он привязался, — и сильно. А теперь должен забыть про неё и больше никогда не вспоминать.

Всё, что происходит за пределами Санта-Клариты остаётся за пределами Санта-Клариты. Проводить жирную чёткую разделительную черту ровно по границе городка — его правило, слово и обещание, которого он никогда не нарушал.

Враньё.

Не говорить всей правды не равно лгать.

А потом он понимает, что не может. Не может смотреть на неё. Вообще. Забота, беспокойство, нежность — всего этого слишком много [в разы больше, чем он заслужил],  и всё, что чувствует — постоянное давление [стыда и вины]. Она готовит ему его любимый домашний буррито, а у него кусок в горло не лезет. Поднимается в спальню утром узнать, проснулся ли и как себя чувствует — он прикидывается всё ещё спящим.

Возвращения домой всегда даются ему тяжело, но в этот раз как будто ему не хочется возвращаться вовсе.

Ему кажется или никого нет дома? Ему кажется. Линия между его жизнями — этой и той — смазывается в грязное пятно.

Ей звонил кто?

— Вот это ремикс. — только и выдаёт из себя Ретт. А после — долго молчит, протирает ладонью лицо устало, облизывает кончиком языка пересохшие губы.

Провалил операцию.
Из-за девушки.
Ездил в офис ради встречи с ней.

Он прокручивает эти слова про себя ещё несколько раз.

— Если ты хочешь устроить разборки,  сейчас — реально не лучший для этого момент. — он не отрицает. О формулировках, в которых она обрисовала ситуацию,  он, конечно, поспорил бы, но если допустить наличие свободной воли в выборе интерпретации, всё — так.

Он не уверен, что Эрика задаёт вопрос, на который хочет знать ответ, но раз уж спрашивает — самое малое, чем он ей обязан, чтобы сохранить уважение  — быть честным.

Хотя бы с ней.

С другой стороны, а что она хочет услышать? Другие женщины в его жизни для неё — какие-то особые новости? Она не настолько наивна и глупа, чтобы так думать. Так какого, собственно, хрена?

You want to know what Zeus said to Narcissus?
"You better watch yourself".

Отредактировано Rhett Aiker (2020-05-15 18:47:53)

У Лейлы внимательный взгляд прикрытых пушистыми ресницами голубых глаз и чёрные как смоль волосы, собранные в тугой, гладкий пучок. Лейла обхватывает пухлыми губами горлышко жестяной фляги, чтобы сделать ещё один глоток, и продолжает рассказывать как год назад сводила с ума сержантов с военной базы, каждую ночь переворачивая портреты солдат с доски почёта, уважения и прочих армейских регалий и заслуг вверх тормашками — за год никто так и не догадался, чьих это рук дело. «Ну, почти как с пятном “Кентервильском привидении” было — стираешь, а оно снова появляется. А, ты не читал? Ну и неважно». Пожимает плечами так, будто и правда не имеет никакого значения что он там читал, а что нет — в её словах и жестах ни оценки, ни суждений. Ретт хочет сказать, что не понимает, что она вообще забыла тут, в лагере разбитом посреди афганской пустоши, но язык заплетается, в глазах — песок. Пойло, что они достают, такое крепкое, что с нескольких глотков валит с ног весь отряд — весь отряд, кроме него и единственной девчонки. Лейла — его первая и з м е н а. Лейла не спрашивает «Разве ты не женат?» — она знает, что конкретно здесь и сейчас это не имеет ни малейшего значения. Сгодится абсолютно всё, что хотя бы на минуту спасёт от ужаса, который раздаётся эхом каждый раз, когда совсем рядом, буквально над головой, разрывается снаряд или проносится пулемётная дробь. Forget the horror here.

Блондинки, шатенки, брюнетки, рыжие, худые, в теле, помладше, постарше, его же возраста — ни одна из его следующих женщин не похожа на предыдущую. Ретт бы заметил эту закономерность, но он не запоминает ни лиц, ни имён. Разве что только если кто-то из них задерживается дальше разового перепихона — тогда да, в его памяти всё же находится место. Практически полное отсутствие стыда — и вот ему не приходится искать себе оправданий: это просто случается, и когда это случается, он не думает о доме. А будучи дома, за малым исключением, не думает о том, что происходило за порогом.

Porno nation, evaluation
What's this, time for segregation
Libido, libido fascination

Вот только всё, что касается Джуд — совершенно иная история. Реакция Ретта была бы другой, предъяви ему Эрика за что и кого угодно ещё.

Он, кажется, почти чувствует как кровь кипит, идёт от затылка к вискам сильным ритмичным пульсом, от которого темнеет в глазах.

— Не сейчас. — ещё раз с нажимом произносит он. От разговора уйти не получится, но он, тем не менее, пытается, в буквальном смысле. Разворачивается и уходит. Спускается вниз по лестнице, чтобы через несколько секунд услышать как кровать в их спальне скрипит пружинами — это Эрика всё же поднимается и следует за ним. Догоняет. Пока что — молча.

Ретт открывает висящий на стене кухонный шкаф — где-то там должна быть аптечка. От усталости  и разрывающей плечо, а теперь ещё и затылок, боли он почти теряет связь с происходящим вокруг. Сейчас бы закинуться обезболивающим вперемешку со снотворным и отрубиться на сутки, но карму видимо не зря прозвали сукой.

В аптечке, конечно же, не находится ничего толкового, но сейчас сгодится даже Advil. Он высыпает из банки в ладонь сразу несколько таблеток — ловит боковым зрением взгляд Эрики. Она смотрит осуждающе, стоит осуждающе, перекрестив руки на груди, и даже в кардиган закутана осуждающе.

Yeah right, great, if you're so good
Explain the shit stains on your face

— Что? — Она спрашивает к чему ей нужно быть готовой в этот раз. Она не понимает, что происходит. — А я, блять, понимаю? — Закинувшись таблетками, Ретт жадными глотками выпивает целый стакан воды. Эрика продолжает задавать вопросы. Ретт начинает жалеть, что решил не врать. — Думаешь, тебе станет от этого знания легче станет? Ты правда так думаешь? Поверь, не станет. — Уставший, злой, заёбанный, сейчас Ретт почти не отдаёт себе никакого отчёта — держится, чтобы не сорваться, из последних сил. — Есть определенная причина, по которой никто из близких никогда не знает, что происходит на заданиях — потому что там случается всякое дерьмо. — Он отчитывает Эрику будто имеет на это право, и сейчас, в этот момент, ему и правда кажется, что имеет. — И временами это дерьмо выходит из под контроля. Спрашиваешь, как далеко зашло? Перефразируй вопрос. Спроси, до чего не дошло. Она не знала, что я федерал. — А вот это правда. — И я не собирался признаваться. — И это тоже правда. — И как минимум это делает всё до чего дошло — частью общего  спектакля. — А это — враньё, но Ретт сам в него верит, вернее, заставил себя поверить. В глазах Эрики — отчуждение и недоверие. Так что он всё-таки добивает. — Всё ещё хочешь поговорить обо мне? Или, может, поговорим о тебе?

Очередная бессонная ночь, которую Ретт проводит в своём кабинете приносит дурное предчувствие. Ретт сидит за столом, упершись взглядом в монитор своего ноутбука и перематывает: то туда, то сюда, то туда, то сюда, то туда, то сюда. На записях с камер внутреннего и внешнего наблюдения не хватает нескольких вечеров. Ретт всё ещё не хочет верить, что ему сказали правду, но сделать это сложно, когда он лучше многих знает: иногда отсутствие прямых доказательств — лучшее свидетельство вины.

Отредактировано Rhett Aiker (2020-06-09 12:16:41)