Isaac Langdon, 25
pavel lichadeev
Лос-Анджелес; секретарь; гомо; холост; лев
Семейство Лэнгдонов, проживающее в самом центре консервативного Американского юга, к прогрессу относилась весьма субъективно. Кондиционер в особняк, построенный в начале прошлого века, влепили, все мерзкие и некрасивые истории из семейной истории вроде бы вымарали. Фасад нигде не запятнали, зато к воспитанию детей подходили все с тем же фанатизмом. Мальчики наследники, которым надо перенимать семейный бизнес, девочки воспитывают детей. Церковь по воскресеньям, тумаки каждый божий день.
Девяностые цвели пышным духом, на телике были золотые времена Эмтиви. Смотреть эти пакостные программы было, конечно, нельзя, но получалось уловить временами, прочувствовать свободу и что-то запретное. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Эйлин, мать Айзека, сбежала в свои шестнадцать из дома. Прихватив с собой только небольшой детский рюкзак с вещами и двадцатку из кошелька отца.
Мечтала добраться на запад, в огромный и холодный Нью-Йорк, нашла в итоге свое счастье на половине пути. Осела в небольшой хиппарской коммуне, остатки былой роскоши шестидесятых. Немаленькая площадь выкупленной земли, община находилась на полном самообеспечении – поля, теплицы, скот. То, что нельзя было вырасти или сделать самим, обменивали в ближайшем городке на плоды своего труда. Конечно, не обошлось и без небольшого религиозного уклона: лидер был светочем и пророком, каждую неделю устраивал традиционные проповеди. Только рассказывал не о том, что Бог покарает за все грехи, а про любовь, природу и свободу.
Родился Айзек меньше чем через год после того, как его мать поселилась в коммуне. Безо всякого разврата - хоть отец и был старшее ее на добрых десять лет - официальный брак заключить было нельзя, но провели местный традиционный обряд.
Детей в коммуне проживало не очень много, не больше десятка. Даже работала небольшая школа, которой заведовала одна пожилая дама, пусть и обучали всех вместе, не деля на возраста. Кроме стандартной программы, каждый житель еще сам стремился передавать детям какие-то свои навыки, будь то плетение корзин или игра на гитаре.
Конечно, приходилось и работать – дети помогали на полях и кухне, заботились о скоте. Только все равно в воспоминаниях Айзека это время осталось самым счастливым. Там и тяжелая работа была не в тягость, настолько пьянила безграничная свобода. Огороженная, впрочем, территорией общины.
Идиллия закончилась, когда Айзеку стукнуло десять – в ворота совсем невежливо постучали ребята из фбр. Всплыли какие-то налоговые махинации и другие мелкие преступления, их лидера и пророка взяли под стражу. Большую часть территории пришлось продавать, чтобы оплачивать адвокатов, коммуна развалилась за несколько быстрых месяцев.
За Эйлин лично явились ее родители, которые последние десять лет считали девушку погибшей. Та возвращению в ненавистный дом совсем не обрадовалась, в первую же неделю устроив попытку самоубийства, после чего ее быстро сослали в лечебницу на лечение. Для Айзека же, который и так был вырван из привычных условий существования, это стало последней каплей. Он замкнулся в себе, напрочь отказывался с кем-то разговаривать. За целый год год ни слова не произнес, даже когда ему на ногу сестра кружку с кипятком опрокинула, не заорал, а просто заревел молча.
Их община не была напрочь отрезана от цивилизации, у них было радио и иногда даже телевизор – были среди них заядлые спортсмены, которые следили за матчами. И в город Айзек частенько выбирался с матерью, смотрел, как живут другие люди. От них не прятали всякий разврат и комиксы, просто большая часть их жизни крутилась вокруг других вещей. Он не чувствовал себя в тот момент обезьяной, выброшенной в человеческий мир, скорее бесконечно одиноким и потерянным ребенком. Большим потрясением для Айзека стал не поход в большую городскую школу, в которой было полно детей, а то, как сильно отругала его бабушка за то, что он в первый день умудрился испачкать ковер в гостиной.
Новые родственники относились к нему нейтрально, скорее жалели. Нашли врачей, которые пытались его как-то расшевелить, не давили из-за неудач в школе. Большую часть времени он проводил в здоровенной семейной библиотеке, читая все подряд. Иногда не особо понимая смысл, просто бегал глазами по строчкам. Книги выбирал бессистемно, хватая любую попавшуюся, погружаясь в чужие истории, живя ими.
Справиться с кризисом все равно помогла мать, Айзека возили к ней в клинику каждые выходные. У нее диагностировали какое-то серьезное психическое заболевание, держали на таблетках. У Эйлин бывали как хорошие дни, так и плохие. Иногда она тоже напрочь замыкалась, отказываясь разговаривать даже с сыном. Иногда они часами сидели вместе, плетя друг другу фенечки и ожерелья на удачу. Мать всегда напевала ему какие-то старые колыбельные или рассказывала сказки. Только один раз, в самый плохой свой день, попросила перестать прятаться. Айзек был не до конца уверен, что эти слова были адресованы ему, но все равно послушался.
Мир вокруг все еще казался странным и неправильным, но он попытался стать его частью. Оказалось, что это гораздо проще, если ты не отмалчиваешься и не смотришь на всех хмурым взглядом. Проявил удивительный талант к ассимиляции, через полгода уже обзавелся друзьями в школе и окружающие даже начали забывать, что когда-то у него были проблемы.
С учебой в школе ладилось все равно не до конца, мимо шли все точные науки. Айзек был весь книгах, текстах и музыке, ему легко давались языки, только это все равно было мало. Надо было вести себя прилично, охранять чести семьи и не отсвечивать. Как только у него закончились проблемы, так сразу не осталось никакой жалости. Он быстро это понял, когда за одно замечание от учителя его лишили еженедельной поездки к Эйлин
По ее же указу выбрал потом колледж на другом конце страны. Безумно не хотелось бросать мать, ему казалось, что если он уедет, то окончательно порвется какая-то ниточка, что сохраняет его со счастливым прошлом. Только весьма быстро понял, что мать была права – как только избавился от гиперопеки семейства и их нелепых правил, так сразу снова ощутил былой запах свободы.
Специализировался на изучении российской литературы 19 века, сам больше залипал на современную американскую журналистику. Зачитывался старыми публицистами, отрицая все новое, где от свободы слова остался один толерантный пшик.
Понимал, в принципе, что сам отчасти ходячее клише – пидор, веган, еще и детство у него было херовое. С принятием первых двух вещей как-то быстро прошел, они были очевидными, а вот с последним никак не мог справиться, всплывало на каждом сеансе у психотерапевта, пока его еще посещал.
Ненавидел современное телевидение, любил часто цитировать Томаса Вулфа. Хотел написать свой великий американский роман или хотя бы совершить большое путешествие. Проехать страну вдоль и поперек, подружиться с реднеками в глубинке и с пафосными хипстерами в Сан-Франциско. Написать что-то свое, свободное и честное. Потому что никак не мог избавиться от мысли, что вокруг одна ложь была. Красивые фоточки для социальных сетей, пафосные статусы из книжек, которые люди даже не читали. Айзек старался поддерживать в колледже образ своего парня, открытого, улыбчивого и далее по списку. Сам же часто мечтал нацепить фуражку на нос и закутаться в шинель, пройтись по темным улицам Петербурга, о которых так много писали в его любимых книжках.
Такая возможность выдалась ему на третьем году обучения – он ходил в любимчиках у преподавателя, попал в программу по обмену. Почти пролетел мимо поездки, бабуля, которая спонсировала его обучение, была решительно против, у той еще с холодной войны перли предупреждения.
В итоге все равно проехал, прокуковал в холодной Москве несколько коротких месяцев. Снова оказался в абсолютно непривычной для себя среде – будто бы переместился в другую вселенную. И опять удачно ассимилировался, уже через две недели разучился тупо улыбаться хмурым продавщицам в магазине и разучил основы русского матерного, которым в итоге овладел почти в совершенстве.
Вернулся в колледж немного охреневший от собственной свободы. Из характера поперло все самое говно, заразился невольно какими-то революционными идеями. Принимал участие в каждой общественной акции – против насилия, убийств животных, меха, алкоголя и вредных выбросов в атмосферу.
Написал в местную газету несколько очерков о поездке в Россию, которые приняли весьма тепло. Все более загорался идеей упороться в журналистику, на полноценную книгу себя все-таки способным не чувствовал. В мыслях даже мечтал о том, чтобы стать военным корреспондентом, хотя сам был пацифистом до мозга костей. Хотел показать войну с другой стороны, не просто «наши молодые ребята умирают по вине политиков». Что-то более глубокое, откровенное и правдивое. Понимал, что об этом всем писали уже миллион раз, но чувствовал, что может больше.
Летом съездил к матери, которой очевидно становилось хуже. Провалы в памяти, еще более серьезные перепады настроения, врачи хороших прогнозов не давали. Айзек должен был проходить практику в мелкой Нью-Йоркской газете, вместо этого бросил все и колесил по стране несколько месяцев. Собирал информацию о нынешней жизни бывших членов их коммуны, брал у них интервью, фотографировал.
Изначально все делал ради матери, чтобы расшевелить ее память. В итоге понял, что набрал столько материала, что это стоит полноценной статьи. Даже колледж на год отложил, игнорируя недовольство бабули. Которое, впрочем, быстро сошло на нет. Все труды Айзека окупились, когда его цикл попросили переработать и опубликовали в национальном журнале.
Был горд собой до ужаса, предложения о работе сыпались со всех сторон. Айзек их все самоуверенно отклонял, хотел сделать что-то без редактуры и давления. Тема сект и хипстерских коммун ожидаемо оказалась богата – почти в каждом штате была своя история. Айзек собирал материал с безумной жадностью, еще даже не представляя особо, как его систематизировать.
Несколько месяцев куковал в Калифорнии, когда из дома поступило сообщение о самоубийстве матери. Тут же сорвался с места, успел аккурат к похоронам, на которых присутствовало не больше десяти человек, никого кроме родни. Забирал потом коробки с вещами из больницы, нашел там несколько дневников матери. С одной стороны, бред сумасшедшего, с другой слишком много откровений про семью. И про то, что диагноз у нее изначально был надуманный, что таблетками травили зря.
В голове от злости шумело, он поперся с этими дневниками к бабуле. Которая ему прямо сказала, что это ерунда и рассматривать серьезно его нельзя. Айзек еще не до конца справился с потерей единственного близкого человека, психовал вполне серьезно. И решил, что не нужна ему большая никакая денежная и материальная поддержка.
Прилип к компании случайных знакомых, которые ехали в Мексику на встречу с духовным лидером, чтобы познавать себя. Он поехал с ними только из желания сменить обстановку, почувствовать хоть что-то другое.
Два месяца просидел в пустыне, бесконтрольно употребляя наркоту и слушая проповедническую херотень. В итоге рассадил себе ногу об камень, порез тупо залепили пластырем, но поперло заражение. Айзек даже не помнил, как его в больницу доставили – кинули просто у входа, без вещей и документов, только приложили сверху его кошелек с баблом. Видимо, очень побоялись его новые друзья, что их с кучей наркоты спалят посреди бесконечных песков.
Он застрял в провинциальной больничке, еще каким-то чудом повезло со врачом. Так бы ногу отрезали к хренам и забыли, тут же позаботились хоть как-то. В крупном городе, наверное, спиздили бы бабло и прикопали труп, тут же все были заботливые, лишнего доллара не украли.
После лихорадки Айзека из Мексики вызволила старая подруга – они с ней еще вместе в коммуне росли. При написании статьи он нашел ее в каком-то наркоманском притоне, вытащил по доброй памяти. Всего пару лет прошло, а так преобразилась девчонка, из тощей наркоманки в серьезную даму. Мужа себе нашла, приперлась за Айзеком в Мексику на пятом месяце беременности, не побоявшись ничего.
Айзек же чувствовал, что выбрался из чужой страны не целиком. Нога вроде при нем осталась, зато вот все остальное поехало к чертям. Пара мескалиновых месяцев в пустыне серьезно пошатнули разум, как и тупое горе потери, которое он принять никак не мог. Плюс еще эта горечь лихорадки, бесконечный жар.
Пустыня обострила его черты до невозможности. Похудел так, что скулы выступали, но их всегда можно было завесить отросшими волосами. Только вот и внутри сжался весь. Все самые мерзкие черты его характера выплыли наружу, а хорошие смазались. Старая подруга устроила его на работе у своего мужа, тупое разбирательство бумажек в страховой. Еще и квартиру подогнала, хоть и с соседями, но все без просьбы денег, все за прошлую помощь.
В принципе, живи и радуйся, все за тебя сделали. Айзек и расслабился, не желая больше ничем заниматься. Скучал по пустынному забвению, где бесконечный песок, пустота мыслей и наркотический туман. Понимал, что выплывать из этого пора, но не видел в этом никакого смысла – не верил уже ни во что.
