горечь виски во рту смешивается с привкусом крови, своей или чужой, какая нахуй разница. боль физическая не лечит душевных язв, как бы он ни старался себя в этом убедить. сложно заполнить пустоту внутри, если даже не помнишь, что там было изначально. но боль — единственное, с чем ривер хорошо знаком. надоедливая подружка, от которой не можешь избавиться, но и разорвать отношения не в силах. и вот ты день за днем ищешь с ней встречи, чем займемся сегодня, дорогая?

в восемнадцать отец запрещает ему присоединиться к вооруженным силам америки. в девятнадцать ривер мысленно показывает родителю средний палец и покидает отчий дом. попрощаться лично не удается, чтение сыну сказок на ночь уже давно не умещается в плотное расписание между совещаниями, коксом и новой секретаршей. анжелика, к слову, необычайно хороша, но совершенно не умеет держать язык за зубами. ривер удаляет ее телефон из контактов почти сразу.

он думает, что из него вышло бы отличное пушечное мясо где-нибудь на севере африки. отец должно быть, был бы очень горд, что его сын сдох героем, хоть какая-то польза.

возвращаться в родной город спустя столько лет было плохой идеей, ривер понимает это через месяц бессмысленного скитания по мекке своей юности.

сан-франциско, кажется, никогда не меняется. город будто провалился в кому и вовсе не собирается просыпаться. каждый сантиметр досадно знаком и навевает воспоминания, которые ривер с радостью бы стер из памяти. трех лет, проведенных вне, словно бы совсем не существовало, словно никогда не было его безоговорочной капитуляции перед обстоятельствами.

ни один его вечер в сан-франциско не отличается от любого другого. ривер выпивает слишком много, а чувак за баром слишком много пиздит. чужие зубы сыплются по асфальту игральными костями. под глазом намечается синяк, поебать? ни одно утро он не встречает без тошноты похмелья.

охуительно плохой идеей было вызвать такси на знакомый до боли адрес.

он просит остановить машину в квартале от отмеченной на экране навигатора цели. на вопрос водителя, все ли в порядке, ривер криво выдавливает, что это, в общем-то, не его ебанное дело, и протягивает смятую купюру. ему нужно на воздух, надышаться чертовыми выхлопами, прежде, чем сделать то, на что очень давно не хватало смелости. в глубине души он знает, зачем приехал назад.

правда в том, что где бы он ни был, собачий инстинкт взывает вернуться туда, где его совсем не ждут.

ривер садится на скамейку, обласканную временем и дождями, и пытается привести голову в порядок. пальцы сами тянутся к вырезанным в дереве инициалам. он помнит перочинный нож в руке и палящее майское солнце, каждый прогулянный день в школе, точно это было вчера. проходит полчаса, час, он бесцельно пялится в угасающие огни на горизонте, прежде чем решается открыть диалог, давно забытый на самом дне мессенджера, и набрать короткое:

«ты дома?»

риверу не нужно даже смотреть на оставленные без ответа какогохуя тыблятьгде возьмитрубку идинахуй идинахуйидинахуйидинахуй, он помнит все сообщения наизусть.

он не хочет думать о том, что вообще-то прошло уже много времени, и август, вероятно, сменил номер.

дьявольски хочется выпить еще и, может быть, оказаться под колесами какого-нибудь грузовика. ему не стыдно и не страшно. ривер нихуя вообще не чувствует.

«впустишь меня?»

он не хочет думать о том, что август, скорее всего, здесь и не живет уже давно.

шансы того, что все это не более, чем дурной сон, который с минуты на минуту закончится, и ривер сможет вернуться к привычно лишенному смысла существованию, рушатся карточным домиком, когда открывается входная дверь. в голове проносится запоздалое «уноси ноги, блять», что ты здесь забыл. уходи, пока не поздно.

поздно.

риверу на мгновение снова семнадцать, и он вовсе не случайный гость в доме, где его когда-то ждали и любили. ему снова семнадцать, и все на самом деле вовсе не хорошо, нихуя подобного, но и не так погано, как в настоящем. ему снова семнадцать, и он даже слова вымолвить не может. все, что он хотел сказать когда-то, если хотел вообще, вышибает как ударом в живот бейсбольной битой. на мгновение он забывает, как дышать и чувствует себя очень глупо, просто феерическим долбоебом.

— честно говоря, я не знаю, что здесь делаю, — вот так просто и одновременно охуительно сложно. если ривер и знает, зачем вновь хочет разрушить размеренный ход чужой жизни, словами это выразить он бессилен.
когда тебе семнадцать, все кажется гораздо проще.

на языке крутятся банальные:
как дела?
вы сделали ремонт?
ты можешь представить, как я скучал?

и ривер способен только на короткое:
— спасибо, — за виски, за то, что впустил, за все то, что было и чего не было.
с признаниями у него никогда не ладилось.

он выпивает залпом и тянется к бутылке за второй. когда ты пьян, говорить легче, да и жить, честно говоря, тоже. ривер осознает это в возрасте, когда мысли должны занимать красивые девочки и дорогие игрушки. мысли ривера занимают только ожидания того, как отец уснет, чтобы вытянуть из его бара бутылку-другую. все равно старый идиот никогда не замечает пропаж, как и остальных вещей, которые проходят прямо у него под носом.

— не думаю, что ты рад меня видеть, — извиняться ривер тоже никогда не умел, как и не умел совершать правильные поступки. каждой истории положен свой конченный мудак, иначе жить стало бы совсем скучно. ривер с этой ролью превосходно справляется.
ривер очень надеется, что август умеет читать между строк.

проведенный в лос-анджелесе год он помнит хаотичными отрывками кинопленки снятого под кислотой фильма. испепеляющая до костей жара и бесконечный океан — щелк — дом на холмах с охуительным бассейном — щелк — чьи-то ноги на приборной панели и вульгарный смех — щелк—щелк—щелк. и всегда имя августа двадцать пятым кадром навязчивой рекламы. в сан-диего он разбивает тачку в хлам, на нем ни царапины, его спутнице везет меньше. ривер не навещает ее в больнице. в лас-вегасе он просаживает добрую половину оставшихся денег. месяц в сакраменто и вовсе стерт из памяти подчистую.

каждый день в сан-франциско он помнит до мельчайших подробностей. ривер думает, что забвение — дар, ему не подвластный, и даже алкоголь в этом помочь ему не может.

он снимает квартиру в центре с окнами в пол, в которые никогда не смотрит, и огромной кухней, которой никогда не пользуется. он не встречается ни с кем из старых друзей и не отвечает на приветствия узнавших его в толпе знакомых. он даже не говорит отцу, что вернулся. о том, что тот его еще не похоронил, напоминают только уведомления о пополнении банковского счета. единственный раз он навещает городское кладбище, но не решается дойти до могилы со скромно выбитыми в камне именем и годами жизни. любимые зои и ненавистные ривером красные пионы летят в мусорную урну на входе. ривер даже не переступает порог кладбища. на следующее утро он просыпается с худшим похмельем в своей жизни.

ривер давно ничего не хочет и нигде не чувствует себя нужным. и только в доме где провел времени, наверное, больше, чем в собственном, он ощущает себя на своем месте. там, куда возвращаться всегда было приятнее, чем к себе. там, где каждый уголок знаком и цепко держит воспоминаниями. риверу снова семнадцать, и он даже с закрытыми глазами знает, как дойти от порога до комнаты августа под предлогом того, что пришел позаниматься с майей домашней работой.

— я давно хотел зайти, — ривер озирается по сторонам не в силах смотреть на августа, — понимаю, что мне стоило сначала позвонить, а не вторгаться вот так внезапно, — он молчит о том, что дюжину раз набирал его номер и не нажимал кнопку вызова.

— надеюсь, что я тебя ни от чего не отвлекаю, — или от кого-то. август наверняка давно уже нашел то, что искал. кого-то, кто способен не только на разрушения. августу без него должно быть лучше, иначе все это не имеет смысла.
ривер наливает себе еще виски, чтобы хоть чем-то занять руки, пока он ничего не сломал.